Reviews and Comments

A rare jewel in writing-another-book-in-the-footnotes category

The novella is exactly what I wanted from such a thing. The radio segment goes well, nothing cartoonish. Do not recommend reading it back-to-back with the second part of the trilogy, as Blish gives too much of an exposition, spoiling the ending of the first.

A repetitive one, even for a thesis. Easily forgets the conceptual framework laid in the beginning (modernity, secularist Church), turning to a plain sociological study—which has a nice line of thinking, but could be more exhaustive. For some reason, not remotely interested in the origins of Kirill’s politics, leaving blank space right in front of his “civilizing” text for Nezavisimaya in February, 2000. Takes a plunge in the Epilogue to predict what’s coming (since the invasion greatly changed the whole landscape authors had studied), which feels kinda desperate.

У Кропоткина-публициста живой и подвижный слог (а может быть, у людей, его переводивших), он классно развивает общую канву и не в меру патетичен, что в рамках жанра только на пользу.

— как она свёрстана, как напечатана, какой у неё баланс между самодостаточностью глав и всё нарастающим багажом истории всего движения — перекрёстными ссылками, противопоставлениями.

Очень надеюсь, что Герасимов подтолкнёт нас всех разнести по разным углам потребность в детализации истории анархических движений и бесконечный поток допотопной теории как симулякра радикализации.

Бердяев действительно самый левый в русской религиозной философии и, вероятно, самый христианский среди русских народников, что не помешало ему обмануться на счёт судеб русского человека, которого (после Второй мировой — уже точно) вытеснил человек советский, ни в чём не наследующий предшественнику. «Русская идея» предельно исторична, она не укладывается в современные имперские нарративы о внеисторичности (потому от идеи остался только ярлык, самый свежий из всех переклеенных), её верхняя граница пролегает там, где Бердяев теряет связь с пониманием исторического момента. Учитывая сосредоточенность Бердяева на эсхатологическом, это большая ошибка, на которую нужно накладывать наши упражнения в понимании категорий советского-постсоветского, колониального, ориентального, постхристианского, постсекулярного. Что тут искать егорам, я не понял: Леонтьеву и Данилевскому тут комплиментов едва ли найдётся, глуповать вслед Блоку если только.

До девятой, эсхатологической главы Бердяев строил как будто бы условную конструкцию «русской идеи», преодолевшую модерность, не заинтересованную в ней. Русская идея — идея преодоления власти человека над человеком. Не единственно данная версия таковой, но единственно доступная в данном ему контексте, оформленная интеллектуально в истории. Бердяев не согласен на расизм, его «русскость» — не биологическая категория, не диагноз, а задиакальный гороскоп. Девятая глава эту конструкцию ломает одним неосторожным замечанием: близость эсхатологического ожидания Чешковского (существующего вне русской культуры) ожиданию «русской идеи» Бердяев зачем-то объясняет «общеславянским сходством». До сих пор он справлялся замечаниями о сходствах как проявлениях духа (как то: панхристианизмом), а не почвы. Даже теллурические основания у разных авторов, которых он суммирует, тоньше, чем это нелепое замечание. В нём расцветает суть всех притязаний егоров на философию Бердяева, такую на самом деле им далёкую. Ломаться на «польском вопросе» — это, видимо, часть «русской идеи».

Not sure what’s the best language to read it in, since it reminisces about Soviet Ukraine with a bit of Soviet vernacular and a mishmash of toponyms (“Kiev,” but “Kharkiv”), but okay

Ни одно современное издание не сообщает, о чём на самом деле книга, — издатели ссут в уши набором клише, порождённых обскурантизмом, который непосредственно под обложкой клеймит автор! Положительные (насколько это возможно в истории) персонажи тут: чернцы-нестяжатели, старообрядцы-бегуны, автономные казаки, масоны, русские социалисты! Ни одного егора!

— начиная концепцией безличного как сакрального и заканчивая ордалией логосом. Однако, я с бо́льшим пониманием отнесусь к тому, как Вейль встраивает в композицию суды и полицию (текст оторван от институциональных логик, но всё же предназначается институции), а вот то, как её поглощает наблюдение (и поиски) гениальности, выглядит как отступление — на фоне её же выводов о справедливом.

Самая интересная сторона книги — выдумывать себе, на какую аудиторию она была задумана и собрана. Её, конечно, нельзя было не собрать с учётом, что все составляющие её тексты вплоть до Сотницы уже блуждали в миру, часто с минимумом редактуры (Шалларю нужен редактор). Сам Шалларь тут — просто невозможных степеней марксист по двум признакам: как он всех и вся вокруг помечает марксистами и как он заканчивает книгу — что тот мурал, разве только не успев сказать wreak havoc on the middle class.

Юзефович никогда не даёт забыть, что это в первую очередь роман: даже мемуарной основы не хватит, чтобы предполагать то, что он предполагает о чувствах и намерениях героев. Чмошная цитата Метерлинка в конце — логичный вывод из авторской позиции последних четырёх-пяти глав.

Метод Шаламова будто бы истончается в форме эссе, но это только разнообразит критику воровской «морали»