Reviews and Comments

Лученко классно знает свою тему и редакторы у неё рукастые, но очертания затеи наверняка предполагали, что выйдет неровно: книга нигде не останавливается во времени, остаётся репортажем со своим сроком годности. Площе и глупее всех выглядит глава об уголовном преследовании Pussy Riot. Портреты отцов классные, журналистика по источникам и домысливание пустот рядом с ними идут уже тяжелее.

Редакторский сборник своего времени и места: хочет успеть сказать о войне, о человеческом состоянии словами прошлой эпохи, показать не только альтернативу, но её безальтернативность. Труд матери Марии (даже эпистолярный) больше этого сборника, но и тут столько любви и творческого напряжения, такие её слова цепкие, так радостно и печально свидетельствовать ей и всем жизням, которые она прожила.

Мощнейшая работа, даже в каких-то стыдных частностях. Если вы ухватите суть претензий Бердяева к суфражисткам (ориентируйтесь на аналогичные претензии Гольдман), без труда обойдёте и представления 120-летней давности о женских способностях к творчеству. Бердяев без труда принял бы факт существования всех по-настоящему даровитых и плодовитых женщин в науке, потому что ему гораздо важнее оставаться хейтером любой бренной плоти, а так он профеминист похлеще многих из нас.

100% of success in solving ostensibly complicated crimes is showing up. Думаю, сподобається тим, хто пережив голодні часи або кому просто подобаються описи їжі з радянських їдалень.

Not that I share the context with the author, but the beginning feels quite informative in assessing development of Amerikkan milieux of those times (we are damned to know this much about Westerners). Tipping into future prospects is briefer than I consider acceptable, not focusing on any of the mentioned regions (even the one author had Lawrence-of-Arabia-ed themselves) is a loss. This could be more illustrative without sacrificing its poetic veneer. Vaguely referencing Dawkins is beyond cringe (hence, I think, the anonymity—no name can survive such a disgrace). I can quite easily tolerate atheism, but it’s embarrassing how author suggests abandoning utopianisms in favor of circular time (there are other ways, believe me).

A rare jewel in writing-another-book-in-the-footnotes category

The novella is exactly what I wanted from such a thing. The radio segment goes well, nothing cartoonish. Do not recommend reading it back-to-back with the second part of the trilogy, as Blish gives too much of an exposition, spoiling the ending of the first.

У Кропоткина-публициста живой и подвижный слог (а может быть, у людей, его переводивших), он классно развивает общую канву и не в меру патетичен, что в рамках жанра только на пользу.

— как она свёрстана, как напечатана, какой у неё баланс между самодостаточностью глав и всё нарастающим багажом истории всего движения — перекрёстными ссылками, противопоставлениями.

Очень надеюсь, что Герасимов подтолкнёт нас всех разнести по разным углам потребность в детализации истории анархических движений и бесконечный поток допотопной теории как симулякра радикализации.

Бердяев действительно самый левый в русской религиозной философии и, вероятно, самый христианский среди русских народников, что не помешало ему обмануться на счёт судеб русского человека, которого (после Второй мировой — уже точно) вытеснил человек советский, ни в чём не наследующий предшественнику. «Русская идея» предельно исторична, она не укладывается в современные имперские нарративы о внеисторичности (потому от идеи остался только ярлык, самый свежий из всех переклеенных), её верхняя граница пролегает там, где Бердяев теряет связь с пониманием исторического момента. Учитывая сосредоточенность Бердяева на эсхатологическом, это большая ошибка, на которую нужно накладывать наши упражнения в понимании категорий советского-постсоветского, колониального, ориентального, постхристианского, постсекулярного. Что тут искать егорам, я не понял: Леонтьеву и Данилевскому тут комплиментов едва ли найдётся, глуповать вслед Блоку если только.

Not sure what’s the best language to read it in, since it reminisces about Soviet Ukraine with a bit of Soviet vernacular and a mishmash of toponyms (“Kiev,” but “Kharkiv”), but okay